Неточные совпадения
Да волостному писарю
Пришла тут мысль
счастливая,
Он про Ермилу Гирина
Начальнику сказал:
—
Народ поверит Гирину,
Народ его послушает…
Но, с другой стороны, не видим ли мы, что
народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают себя
счастливыми в воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными?
Скажи теперь при всех лишь нам,
Чему учён ты, что ты знаешь
И как ты свой
народ счастливым сделать чаешь?» —
«Папа́», ответствовал сынок: «я знаю то,
Чего не знает здесь никто...
И где такой
народ благочестивой,
C которым думаешь ты жить в ладу?» —
«О, я прямёхонько иду
В леса Аркадии
счастливой.
Счастливый путь, ваше благородие!» Потом обратился он к
народу и сказал, указывая на Швабрина: «Вот вам, детушки, новый командир: слушайтесь его во всем, а он отвечает мне за вас и за крепость».
Вечером удэгейцы камланили [То есть шаманили.]. Они просили духов дать нам хорошую дорогу и
счастливую охоту в пути. В фанзу набралось много
народу. Китайцы опять принесли ханшин и сласти. Вино подействовало на удэгейцев возбуждающим образом. Всю ночь они плясали около огней и под звуки бубнов пели песни.
Разрешить земельный вопрос упразднением земельной собственности и указать другим
народам путь разумной, свободной и
счастливой жизни — вне промышленного, фабричного, капиталистического насилия и рабства — вот историческое призвание русского
народа».
Введенное повсюду вексельное право, то есть строгое и скорое по торговым обязательствам взыскание, почитал я доселе охраняющим доверие законоположением; почитал
счастливым новых времен изобретением для усугубления быстрого в торговле обращения, чего древним
народам на ум не приходило.
Жандармский ключ бежал по дну глубокого оврага, спускаясь к Оке, овраг отрезал от города поле, названное именем древнего бога — Ярило. На этом поле, по семикам, городское мещанство устраивало гулянье; бабушка говорила мне, что в годы ее молодости
народ еще веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвертывали его смоленой паклей и, пустив под гору, с криками, с песнями, следили — докатится ли огненное колесо до Оки. Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и
счастливое.
Народу было битком набито, и бабы поголовно восхищались
счастливой парочкой.
Горький
народ. От сытости не заиграешь. (Ирине.) Здравствуй, Ариша! (Целует ее.) И-и, деточка, вот живу! Вот живу! В гимназии на казенной квартире, золотая, вместе с Олюшкой — определил господь на старости лет. Отродясь я, грешница, так не жила… Квартира большая, казенная, и мне цельная комнатка и кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и — о господи, матерь божия,
счастливей меня человека нету!
Насколько можно было догадаться, ему казалось, что вчера произошло нападение на какую-то экономию, пожар, потом удачная и
счастливая перестрелка со стражниками; теперь же он считал себя находящимся дома, в городской комнате, и почему-то полагал, что около него очень много
народу.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился в судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа
народу, точно за невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за
счастливое избавление от смертной напасти.
Какой венец может быть более лучезарным, как не тот, который соткан из лучей счастья? какой
народ может с большим правом назвать себя подлинно славным, как не тот, который сознает себя подлинно
счастливым?
С одной стороны Франция — самым
счастливым образом поставленная относительно европейского мира, сбегающегося в ней, опираясь на край романизма, и соприкасающаяся со всеми видами германизма от Англии, Бельгии до стран, прилегающих Рейну; романо-германская сама, она как будто призвана примирить отвлеченную практичность средиземных
народов с отвлеченной умозрительностью зарейнской, поэтическую негу солнечной Италии с индустриальной хлопотливостью туманного острова.
Так, среди волнистых степей Царицынских цветет теперь мирная Колония Евангелического Братства, подобно
счастливому острову среди Океана; пленяет глаза всеми драгоценностями ремесла, а сердце картиною добрых нравов; действует своим просвещением на соседственные дикие
народы и платит нам долг признательности ласковым гостеприимством.
И сие великое движение пылкой души, сии в восторге произнесенные слова: «Сохрани Боже, чтобы какой-нибудь
народ был
счастливее Российского!» — не суть ли излияние и торжество страстной добродетели, которая, избрав себе предмет в мире, стремится к нему с пламенною ревностию, и самую жизнь в рассуждении его ни за что считает?
Сохрани Боже, чтобы, по совершении сего законодательства, какой-нибудь
народ на земле был
счастливее Российского!
Повелев собраться Государственным Чинам или Депутатам из всех судилищ, из всех частей Империи, чтобы они предложили свои мысли о полезных уставах для государства, Великая говорит: «Наше первое желание есть видеть
народ Российский столь
счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастие и довольствие может на сей земле простираться.
Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были жребием Франции, и сей гордый
народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие
счастливому Корсиканскому воину.
В нем нет и признаков русского князя; это не что иное, как византийский владыка или вообще восточный правитель, недоступный для
народа, стоящий от него на недосягаемой высоте,
счастливый избранник судьбы, не имеющий другого дела, кроме пиров и веселья.
Кажется, мальчик на этот раз, по
счастливому инстинкту, оказался благоразумнее опытного и «знающего этот
народ» инспектора. Когда отец и сын направились к выходу, Бесприютный провожал их горящими глазами; лицо его сделалось страшно, он скрипел крепко стиснутыми зубами.
Новый посадник, следуя древнему обыкновению, должен был угостить
народ: Марфа приготовила великолепное пиршество, и граждане еще дерзнули веселиться! Еще дух братства оживил сердца! Они веселились на могилах, ибо каждый из них уже оплакал родителя, сына или брата, убитых на Шелоне и во время осады кровопролитной. Сие минутное
счастливое забвение было последним благодеянием судьбы для новогородцев.
Тогда воспоминание минувших бедствий, искусивших твердость сердец новогородских, обратится в славу нашу, и мы будем тем
счастливее, ибо слава есть счастие великих
народов!»
Царствуй с мудростию и славою, залечи глубокие язвы России, сделай подданных своих и наших братии
счастливыми — и если когда-нибудь соединенные твои княжества превзойдут славою Новгород, если мы позавидуем благоденствию твоего
народа, если всевышний накажет нас раздорами, бедствиями, унижением, тогда — клянемся именем отечества и свободы! — тогда приидем не в столицу польскую, но в царственный град Москву, как некогда древние новогородцы пришли к храброму Рюрику; и скажем — не Казимиру, но тебе: «Владей нами!
Надеемся быть несколько
счастливее теперь, при появлении новой книжки рассказов Марка Вовчка, еще более любопытных для нас, так как они взяты из жизни
народа великорусского.
Не осуждай ее: она
счастливый дар;
Она произвела сей доблественный жар,
С которым я стремлюсь отечество избавить,
Свободу возвратить и мой
народ прославить.
В феврале месяце писали из Ковно в «Slowie»: «Едва лишь несколько месяцев прошло с тех пор, как перестали употреблять водку, а благие плоды этой
счастливой перемены в
народе уже чувствуются самым осязательным образом: цена жизненных продовольствии понизилась значительно, нищенство стало гораздо меньше, казенные повинности уплачиваются исправнее, население нашей губернии находится в самом вожделенном здоровье.
Зато в это время, среди всяческих горечей, довелось майору познать и сладость маленького утешения: Болеслав Казимирович Пшецыньский не только не отказался от посланного ему билета, но еще прислал за него, сверх платы, три рубля премии, при очень милой записке, в которой благодарил Петра Петровича за оказанное ему внимание и присовокуплял, будто почитает себя весьма
счастливым, что имеет столь прекрасный случай оказать свое сочувствие такому истинно благому и благородному делу, как просвещение русского
народа.
Перевоз здесь держит артель из хозяев-крестьян; среди перевозчиков нет ни одного ссыльного, а всё свои.
Народ добрый, ласковый. Когда я, переплыв реку, взбираюсь на скользкую гору, чтобы выбраться на дорогу, где ждет меня лошадь, вслед мне желают и
счастливого пути, и доброго здоровья, и успеха в делах… А Иртыш сердится…
Ему так ясно было, что
народ не может существовать без него, что всякие подтверждения казались излишними… а мне было так странно: откуда у этого ничтожного человека так много этой
счастливой уверенности?
Они убедят вас, что причины, вызвавшие нас к действию, вполне законны и совершенно достаточны для того, чтобы возбудить русских к исполнению их долга перед отечеством и перед самими собой: их святой долг — поддержать права законной наследницы русского престола, которая стремится к нему с единственною целию сделать
счастливым страдающий
народ свой.
Но"
народ"значился только в виде той черни ("mob"), которая должна была почитать себя
счастливой, что она живет в стране, имеющей конституцию, столь любезную сердцу тех,"у кого есть золотые часы", как говаривал мой петербургско-лондонский собрат, Артур Иванович Бенни.
Все силы должны быть отданы на эмансипацию земного человека, эмансипацию трудового
народа от непомерных страданий, на создание условий
счастливой жизни, на уничтожение суеверий и предрассудков, условных норм и возвышенных идей, порабощающих человека и мешающих его счастью.
Бедная русская армия, бедный, бедный русский
народ! Вот что должно было зажечь его огнем борьбы и одушевления, — желание угодить начальству!.. Но напрасно автор-патриот думает, будто и японцы только «исполняли приказания своего начальства». Нет, этот огонь не греет души и не зажигает сердца. А души японцев горели сверкающим огнем, они рвались к смерти и умирали улыбаясь,
счастливые и гордые.
Но
счастливее всех был сам король. Он был убежден, что сделал все, что нужно для блага
народа, и со спокойным сердцем укладывался спать в этот вечер в свою роскошную королевскую постель.
Оба берега — один высокий, крутой, белый с нависшими соснами и дубами, с
народом, спешившим обратно по тропинке, и другой — отлогий, с зелеными лугами и дубовой рощей, — залитые светом, имели такой
счастливый и восторженный вид, как будто только им одним было обязано майское утро своею прелестью.
Весь отель заволновался при известии, что привезли труп «
счастливого князя», и толпа
народа наполнила коридор, куда выходили двери занимаемого покойным отделения.
Потом искусные, государственные люди и дипломаты (в особенности Талейран, успевший сесть прежде другого на известное кресло и тем увеличивший границы Франции), разговаривали в Вене и этим разговором делали
народы счастливыми или несчастливыми.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и
народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского-французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и
счастливые, прошли мимо Ростова.